Сумма дней. Рассказы - Анатолий Карасёв

– Вы знаете, я потом, когда Даша уже наркоманкой стала, часто пытался найти причину этой беды. И не находил. Все эти стандартные объяснения про избалованность, про ненасытную жажду удовольствий, про попытку ухода от мерзостей жизни – всё это почему-то не устраивало меня. Я знал, что моя дочь не была такой – она была славным, честным человеком. Она же мне всё, в конце концов, и помогла понять. Помню, было это месяца за два до Дашиной смерти. Сидел я как-то в кресле у себя в кабинете и, вроде как дремал. Тут моя Даша ко мне подходит и садится у ног. Я, признаться, оторопел от счастья, подумал было, что наконец-то моя доченька ко мне вернулась… А она голову положила мне на колени и сидит молча. И я молчу, да по головке её глажу. Просидели мы так, наверное, с час, а потом она, также молча встала и ушла, только что-то мне на колени положила. Я глянул, а эта та самая книжка её любимая, из детства, вся потрепанная, но живая…

Он замолчал. Надо заметить, что всё это мой собеседник рассказывал на удивление спокойным, ровным тоном, словно речь шла не о гибели его любимого ребёнка, а, например, о какой-то занудной философской теории. Только его пальцы, сложенные в замок как-то странно побелели, и где-то, на самом дне его серых глаз, металось, стенало и рвалось нечто, запертое им на веки вечные в несокрушимую темницу. И я, холодея от кошмара, чувствовал, что если-бы, каким-то чудом, это нечто вырвалось наружу, то оно убило бы и его и меня.

– Я, в сущности, отвлёкся, – продолжил мой попутчик всё тем же ровным тоном, – про милосердие ведь хотел. Помните, я говорил, что всегда вспоминаю свою дочь ребёнком? Ведь я в этом не одинок – любой родитель, какой бы злодей не вырос из его чада, всегда вспоминает его именно ребёнком. Да это и не новость… Но что из этого? А вот что – я теперь глубоко убеждён, что эта детская чистота и невинность и есть нравственная первооснова человека, тот самый замысел, образ Божий, всё остальное, как-бы чудовищно оно не было – лишь шелуха, шлак. Но мы, по своему несовершенству, способны любить эту самую первооснову только в своих детях, в отличие от Господа Бога – для него каждый из нас – лишь беспомощный, бедный ребёнок в мокрых штанишках. Вы знаете, после смерти Дашеньки я уже не тот безбожник, каким был раньше…

Последнюю фразу он произнёс уже совсем устало.

– Я, кажется, вас утомил. Простите меня.

– Вы меня ошеломили, – честно признался я.

– Ну, будет вам…

Он встал, бесшумно переоделся и лёг на верний ярус. Я же остался сидеть в темноте. За окном сияла полная луна и в её свете проносились похожие друг на друга тёмные леса, суровые и враждебные, как космос. И не было им конца… " Кто может понять или почувствовать меру человеческого страдания? – думал я, с тоскою глядя на эти марсианские пейзажи. – Ведь, несмотря на все его прозрения, боль не даст больше этому человеку ни одной спокойной минуты на земле. Но если эти прозрения куплены такой дорогой ценой, должен же быть в них хоть какой-то смысл. Обязательно должен…» Я закрыл глаза и откинулся на спинку дивана.

Не люблю поездов. Никогда не любил.

Аналиси

Дубов и Антипов, два немолодых уже хирурга миссии Красного Креста сидели в одном из гостиничных баров некоей захудалой африканской столицы и, по обыкновению, молча накачивались алкоголем.

– Виски у них тут – отрава, скривился Антипов после очередного «дринка», – сами что-ли гонят?

Эту фразу Дубов слышал от своего приятеля каждый день и всегда говорил одно и тоже:

– А ты не пей.

На что Антипов неизменно отвечал:

– Вы же знаете, доктор, приём лекарств нельзя прекращать.

На этом, обычно, их вечерняя беседа заканчивалась и оба они, слегка покачиваясь, отправлялись по своим номерам, провожаемые восхищёнными взглядами обслуги – столько здесь никто никогда не пил. Но сегодня разговор соотечественников получил дальнейшее продолжение.

– Ты царя видел? – неожиданно спросил Антипов, когда Дубов начал уже подниматься со стула. От нетривиальности вопроса Дубов громко икнул и снова сел.

– К… кагого царя?.. Николая… что-ли? Так я ещё тогда…

– Во даёт! – хохотнул Антипов, довольный произведённым эффектом. – Тоже мне, корнет Оболенский! Какого Николая, Лёша?! Сегодня к нам в отделение натурального ихнего царя привезли. Вождь племени – высоченный, здоровенный, а как взглянет, так душа в пятки!

Дубов, бывший в это время на операции, царя не видел.

– Ну, ничего, – утешил его коллега, – Шульц сказал: твой будет клиент. Рана у него там обширная, говорят какой-то зверь порвал на охоте; запущено всё, некроз… В общем – дело дрянь.., – Антипов безнадёжно махнул рукой. – Ладно, пойдём, – помогая товарищу подняться, – а то как-бы на этого самого Шульца опять не нарваться…

Немец Шульц выполнял в их интернациональном госпитале функции главврача и терпеть не мог пьянства. За несколько дней до этого Дубов с Антиповым, возвращаясь вечером из бара, столкнулись с ним в холле гостиницы. Возмущению уважаемого герра не было предела и почему-то он выражал его на родном немецком, в котором наши приятели были не сильны. До них дошло только, что они «русские алкоголики» и что было бы неплохо отправить данных господ «нах хауз». «Подумаешь, трезвенник! – возмущался на следующий день Антипов, – а сам, небось, втихушку в номере шнапс лакает!» Он почему-то был уверен, что Шульц – тихий пьяница. Но домой всё-таки не хотелось. Дома их никто не ждал.

Дубов был давно разведён. Его жена Наталья, тоже врач и к тому же кандидат наук, познакомилась на очередном симпозиуме с каким-то канадцем и укатила с ним в Тороното, прихватив с собой дочь Катерину, которой тогда едва исполнилось пять лет. На жену ему было в общем-то наплевать, но разлуку с нежно любимой Котей-Катериной Дубов переживал тяжело и в то время чуть не спился. Хорошо, Антипов помог. Он как-то утром, во время очередного дубовского запоя, пришёл к нему домой и надавал старому другу таких оплеух, что после них Дубов как-будто очнулся и навсегда пришёл в себя. Он до сих пор был благодарен Антипову за ту взбучку. Со временем боль конечно утихла и он совсем недавно даже гостил у бывшей жены в этом самом Торонто, удивляясь про себя такой дружбе. Он действительно не испытывал к своей Наталье никаких отрицательных эмоций, хотя вроде бы она и поломала ему жизнь. А Наташкин Билл вообще оказался своим мужиком и они с ним несколько раз ходили на местную рыбалку, где Дубова поразили две вещи: во-первых, воду из озера можно было спокойно пить, а во-вторых то, что Билл отпускал пойманную рыбу. Это кощунство Дубов тут-же пресёк и научил несмысленного канадца рыбачить по-русски. В результате они заявились домой поздно вечером, с полными пакетами рыбы и еле держась на ногах. Несмотря на вопли ошарашенной жены, помятый Билл на следующее утро спросил у не менее помятого Дубова, когда же они снова пойдут на «рибалька». Глядя на них, Катерина хохотала до слёз. Дубов любовался дочерью. За годы разлуки она превратилась в статную, русоволосую красавицу, училась в местном университете на юриста и говорила по-русски с заметным акцентом. Пока он гостил у них, Катерина всё время старалась быть поближе к отцу, брала его за руку и могла сидеть так с ним часами. Дубов не знал куда деваться от счастья, а вернувшись в Россию, опять занемог от тоски. Поэтому, когда ему предложили лететь в Африку, он тут-же согласился. Командировка представлялась Дубову хорошим средством развеятся от застарелого одиночества, да и деньги здесь платили приличные. Он решил, что с этих денег купит своей Катюше какой-нибудь подарок, правда до сих пор не мог придумать, что можно подарить взрослой уже дочери, живущей, ко всему прчему, в суперсытой Канаде.

Антипов же, в отличии от своего друга, никогда не был женат. Поджарый, красивый, он всегда слыл повесой и авнтюристом и на все разговоры о «семейном очаге» отвечал, что он «столько не выпьет».

– Понимаешь, Лёша, – не раз говорил он Дубову, – я вовсе не противник брака, но это дело не для меня. Мне женщина надоедает максимум через два дня, а тут с ней всю жизнь надо прожить. Да я свихнусь просто!

Африка бала для него очередным приключением, причём, явно с эротическим оттенком.

– Ты бы поосторожней с местными, – предупреждал его Дубов, – подцепишь какой-нибудь… СПИД.

– Эх, Лёха! Где же тут возьмёшь не местных? – обезоруживающе отвечал Антипов, загляддываясь на очередную «чёрную Венеру». В общем, в далёкой Африке каждый из них нашёл себе приют и возвращаться домой им не было никакого резона. Поэтому, с вредным немцем надо было быть на чеку, но сегодня, вроде, всё обошлось.

А завтра Дубов сидел у постели царя и с интересом и тревогой рассматривал своего нового, столь экзотического пациента. Огромный африканец с трудом умещался на госпитальной кровати. Даже лежал он величественно и на подошедшего врача не обратил никакого внимания. Только когда Дубов начал осматривать рану, царь мельком взглянул на него. Антипов не врал: этот взгляд прожигал насквозь; от него почему-то тут же хотелось пасть ниц и каяться не понятно в чём. Дело, действительно, как и говорил Антипов, было дрянь. Огромная, рваная рана на внешней стороне царского бедра была инфицирована и наполнена чёрным, некротическим гноем. В палате стояло нестерпимое зловоние. В продолжение всего осмотра царь не пошевельнулся и не издал ни одного звука, хотя Дубов точно знал, что временами ему было больно. Невыносимо больно. Стойкого африканца выдавал только цвет лица: из антрацитно-чёрного он стал серым. «Какая глыба, какой матёрый человечище!» – вспомнилась Дубову, набившая оскомину, фраза из школьного курса литературы. Портрет «матёрого человечища» висел как раз напротив дубовской парты. Воспоминания детства показались ему сейчас никчёмными и чужими. «Зачем всё это было?» – с тоской подумал он. Вслед за этим, возвращая его к реальности, в голове Дубова, где-то на горизонте сознания, взошло тревожной, кровавой зарёй медицинское проклятие – сепсис. Тело вождя тлело от жара и казалось этот жар, плотной, тяжёлой духотой, наполнял собой всю палату. «Не сегодня -завтра… Не сегодня – завтра..,» – болезненным пульсом стучало у Дубова в висках. Он не понимал почему принимает так близко к сердцу вопрос жизни и смерти обычного, вроде бы, пациента, каких за свою врачебную жизнь повидал тысячи и многих из которых так и не смог спасти. С какой-то яростной решимостью Дубов вдруг понял лишь одно: этому величественному человеку он умереть не даст. Если он умрёт, то грош цена хирургу Дубову и его серой, нескладной жизни.